Горстков Тимофей,
ОГАОУ «Центр образования «Ступени» г. Биробиджана
Немыслимую цену заплатил наш народ за победу, и цена эта ничем не окупится. Навечно вписаны в книгу памяти имена героев, павших на полях сражений, погибавших в застенках гестапо. А сколько их, безвестных, ушедших из жизни стариков, женщин, детей? Страшно…
Фашисты не просто развязали войну за мировое господство, это была война против целых народов. Решая, кому жить, а кто не имеет право на существование, фашисты безжалостно истребляли людей за то, что они, якобы, «не такие».
Недавно, знакомясь с материалами одного из концентрационных лагерей, я случайно выхватил из целого списка одно имя – Александр Зарубин. Размышляя о судьбах погибших здесь людей, я вдруг понял, что, не совершив никакого подвига, он по праву может считаться героем, потому что, оказавшись в нечеловеческих условиях, он сумел остаться Человеком, со своими мыслями и чувствами, с умением сострадать и помогать.
О чем нам мог бы рассказать этот человек?
Я Александр Зарубин, старший лейтенант, командир пехотного батальона.
17 марта 1943 года.
Тяжёлый оглушающий свист, вонзился мне в ухо, словно штык нож. У меня так потемнело в глазах, что я полностью потерял ориентацию в пространстве. Этот свист, такой частый, но каждый раз как первый, долбит мне в уши. Я пытаюсь найти свой пистолет, но в глазах все плывёт, грязь, кровь, все биологические жидкости, которые выливались из моего товарища, упавшего замертво рядом со мной, слились в одно, я сую руку в эту жижу, но в ней оказалась колючая проволока. Я проткнул ладонь. В полном отчаянии, начинаю вставать, а дальше ничего, кроме поглотившей меня темноты.
Это смерть? Разве она такая?
18 или 19 (не знаю, сколько я лежал без сознания) марта 1943 года.
Нас «нелюдей» вели конвоем, хотя для них мы были не только нелюди, у нас были разные названия, такие как: недостойные, животные, жиды, мрази, твари и ещё огромное множество оскорблений на немецком, но их перевода я уже не знал. Да, я был Евреем, они это как-то узнали, хотя при мне документов не было.
И вот выходит он… генерал. Он вышел только для того чтобы оценить размеры концлагеря и нашей смертной, еврейской колонны. Вышел весь статный, гордый и красивый. На плече красовалась едко-красная, вызывающая повязка, с чёртовой четырехконечной, шестиполосной свастикой, чтоб её. Рычащими и резкими движениями открывался его рот, губы не были похожи на губы. Там не было зубов, были только клыки.
По приказу все наше «стадо» повернулось лицом к нему, он минут пять о чем-то болтал со своими, пока один пожилой еврей не начал сильно кашлять. Судя по всему, у него было воспаление лёгких, очень запущенное. Из его рта во время кашля летела кровь, смешанная со слюной и мокротой. Генерала это не обрадовало, он выхватил у стоявшего рядом солдата автомат и прошил очередью старика. От него осталось только море крови и грязная туша в не менее грязных тряпках.
27 или 28 (я опять потерял сознание) марта 1943
Чуть больше недели я нахожусь в заточении в этом бараке.
— Животных здесь содержать стыдно, а людям здесь вообще не место,– сказал сидящий напротив, изможденный мужчина.
— Ты как будто прочитал мои мысли — ответил я ему. – Но советую тебе молчать, ты же сам видел. Хоть они нас и не понимают, но лучше молчи.
4 или 5 апреля.
Я уже не вижу смысла считать дни своего пребывания в этом мертвом помещении. Пока я размышлял о боли в мышцах и костях, ко мне подошла девочка и спросила:
— Дяденька, а у вас нет еды?
Глупышка, ни у кого не было еды, бессмысленный вопрос, но она ходила и спрашивала у всех с искренней детской наивностью. Странно, раньше я называл всех евреев и себя, в том числе, по имени, с уважением, но эти черти так навязали нам убеждение, что мы «нелюди», что у меня самого складывается впечатление, что мы не из рода человеческого, хотя прекрасно понимаю, что все мы люди, и у каждого есть душа, свой характер, своя внешность, мы все имеем что-то, чего нет у других, каждый из нас личность. Нас всех нельзя равнять под одну гребёнку и убивать как скот, хотя скот и убивают в полезных для человека целях, а нас просто потому, что мы не достойны. А кто достоин, что мы им сделали?
Апрель, просто апрель…
Время около 9 утра, мы все работаем, мои худые как спички серые руки с дикими, кровавыми мозолями на ладонях держат какое-то бревно, я уже не совсем понимаю, зачем его нести, но я обязан, а потом тупая работа с лопатами…
После 4 часов труда нас загнали в барак, там я снова увидел её, но уже смог лучше разглядеть худенькое, мелкое серое личико. Она была довольно милой, маленькие чёрные глазки, бусинки и тёмные волосики, она смотрела на меня никак, просто никак, с надеждой на что-то. В руках у неё была сплетенная из каких-то веток и сухой травы куколка, точнее что-то, отдалённо напоминающее ее. Куколка была уродлива, одна веточка, изображающая ногу, была короче второй. Головы практически не было. Несмотря на все уродства, девочка держала её так, словно это была последняя вещь в жизни, ах да… это она и была, ведь судя по нашептываниям вокруг, нас скоро отправят травить газом, как стадо. У меня больше нет никакой надежды, я принял свою смерть, как и все здесь, кроме девочки, она ещё не понимала, что такое смерть, если она даже не может понять, что мы все в заточении и ни у кого нет еды.
— Меня зовут Дина, а тебя?
— Меня… – я выдержал слишком долгую паузу, так как задумался о её милом детском голоске, и том, как она похожа на мою дочь. Даже очень, такая маленькая, и в глазах тоже есть надежда, как у моей дочери в тот момент…
Ей наскучило ждать моего ответа, она уже хотела уйти, как я сказал:
— Александр…
— А не хочешь поиграть? Я много игр знаю, а ты? Я вот в прятки могу, могу в волка и зайцев, мы с Алешкой и его братьями играли, пока войны не было.
— Я в дурака умею только, — с ухмылкой сказал я.
— А это как? Я не знаю, давай не будем
— Мы тут не поиграем, тут негде и сил у меня нет.
Я увидел на её щеках слезы, и она убежала
Вроде бы конец апреля
Пока я работал снова увидел её, она смотрела на меня из-за угла барака. Как она туда проскочила и никто ей ничего не сказал, я не понимаю. Я уже вообще мало что понимаю, только одно, мы все умрём, а надежды нет, поскорее бы, я устал работать, очередного обессиленного Жида, упавшего в лужу, застрелил солдат. Его отнесли в яму. Яма жутко воняла, туда скидывали тех, кто не дожил до газовой камеры. Может и мне сделать что-то, чтобы меня застрелили? Нет, очень страшно, хоть я и желаю себе скорейшей смерти, но все равно не могу побороть страх. А после знакомства с Диной, есть страх, что меня застрелят у неё на глазах.
Она продолжала смотреть. И пока никого не было, я быстро (насколько это было возможно с моими-то веточками вместо ног) подошёл к ней.
— Ты что тут делаешь? Быстро в барак, – полушепотом начал я.
— Играю с тобой, — услышал в ответ.
— Иди отсюда!
— А ты догони! – хихикая, прошептала она и побежала к забору. Я за ней пешком.
— Смотри что… – с удивлением проговорила она.
В заборе была очень узкая щель, прямо за бараком, там, где практически никто не ходит. Вот она, надежда, спасение. В моей голове уже созрел план. Вроде бы все так просто и так сложно одновременно… За нами следят так пристально и так яростно, что мурашки ползут по коже от одной мысли о побеге.
На следующий день Дина, подошла ко мне утром:
— Я хочу к маме, – со слезами на глазах, полушепотом проговорила она.
— Прости, но тут я тебе не помогу.
Нас скоро будут снова собирать на работы, мои больные мышцы это чувствуют. Лёжа на койке, я закрыл глаза. Вдруг резкий страх и паника… Снова она… Снова оповещение о тревоге… Вот моя дочь бежит с женой в укрытие, рядом какой-то мужчина. Бомбёжка… А я просто отстаю. После того как они затерялись в толпе, после того как наш город разбомбили, после всего ужаса, что пережил, больше я их не видел.
Меня разбудил не только этот кошмар, но и парочка выстрелов. Я посмотрел в щель между дверными досками, на улице был подстрелен ещё один жид. Причём, он умер не сразу. Немец, подстреливший его, смотрел, как он долго мучается и истекает кровью. Тот просто лежал и кричал, кричал так, как кричит человек, живущий последние секунды в страшных муках, человек, которому никто не поможет. Просто будут смотреть на тебя и наслаждаться этим. После того как крик прекратился немец плюнул ему в лицо.
Я отработал очередной день. Во время рабского труда застрелили ещё двоих, они уже были без сил и поэтому их судьбу решили просто. Как же так можно, забирать жизни людей и чувствовать наслаждение. Причём людей, которые ничего тебе не сделали…
Следующий день
Нас выводят из бараков. Мальчишка лет двенадцати, который недавно появился с новыми скотами, уже висит на столбе, его шея обмотана верёвкой. Я видел его мать, ее пустые глаза. Они были карие, но после смерти сына стали серыми.
Утро смертного дня… Чувствую, что что-то не так. Пахло смертью, хотя нет, скорее воняло. После долгих мучений на койке нас собрали на работы. Я чувствовал: это были не просто работы. Всех выводили из бараков. Страх, паника. Четыре солдата выводят колонну. Обычно их было только два. Я беру за руку Дину, оказавшуюся по счастливой случайности рядом, и мы смешиваемся с выходящей толпой Евреев. Нацисты, болтая на своём, ведут стадо. Хватаю её крепче и начинаю бежать. Я чувствую, как очень сильно тяну маленькую ручку. Дина не успевает. Не слышу ничего, кроме сердечного стука. Изначально нас даже не заметили, пока я не подбежал к забору и не начал едва ли не пихать маленькую Дину в ту щель. Всё мои надежды рухнули, когда к забору подбежали немцы и начали тянуть меня и её за ноги, поднимать и кричать. В ответ и я кричал. Нет, не кричал, я рыдал, проклинал и рвался из их рук. Дина плакала. Её спина и руки были все исцарапаны забором.
Серая камера, серая форма нацистов, серые глаза матери, серое личико Дины и, конечно, мои серые воспоминания.
eins
Я плачу, ведь знаю, что будет, Дина плачет, потому что она ребёнок и чувствует мой страх, страх взрослого.
zwei
Толпа, они все будут мертвы.
drei
Кто-то молится, кто-то плачет, есть те, кто просто молчит.
vier
Мы недостойные. Почему именно мы?
Почему, кто-то вообще может быть недостоин?
fünf
Я вдыхаю кислород, последний в своей жизни.
sechs
Присаживаюсь на корточки рядом с Диной
sieben
Обнимаю и плачу, целую и понимаю, больше ничего, кроме смерти. Самой ужасной смерти на свете.
acht
Она такая маленькая, ничего из этого не заслуживает: ни смерти, ни мучений, ни слез.
neun
Моя дочь, жена и… Дина.
Она умрёт вместе со мной, а я вместе с ней. Мы вместе до конца, до самой смерти, до первого вдоха газа и до последнего.
Aus…
Когда я смотрю на Вечный огонь, я с благодарностью вспоминаю солдат, павших на полях сражений, всех, кто отдал жизнь за свободу нашей Родины. Но я так же вспоминаю и тех, кто погиб в огне горящих деревень, в газовых камерах концентрационных лагерей только за то, что они другие. Такое забывать нельзя.